- С четвертого по первый – чисто, - дежурно рапортует Барнс в комм. – Спускаюсь на нижний уровень. Проверить не помешает.
На другом конце – одобрительное хмыканье Сэма; словно старший брат нехотя успехам младшего радуется. Ассоциация забавная, признаться, если вспомнить, когда Джеймс родился и сколько прошел. Правда, этот факт ничерта не меняет, похоже.
Тяжесть автоматического пистолета в руке – приятна вновь, привычна; да только ощущения вызывает новые. Оружие – не орудие убийства; средство защиты теперь, скорее, мера безопасности – для себя, для тех людей, кого, не дай бог, конечно, эвакуировать не успели. Барнс знает, чувствует, что новая роль – Мститель, хороший парень, герой, что б его, - не совсем его пока, словно куртка с чужого плеча, мешковатая и явно не по размеру, требующая подгонки; но уже, вроде как его. Свыкайся теперь, Барнс, - с ответственностью, с окружающими тебя людьми, с тем, что вместо алой звезды на бионики красовалась белая, в красно-синие круги заключенная, с чертовым костюмом со знакомым до нервного смеха маленьким крылом на правом плече; спасибо, хоть без звездно-полосатого кошмара – к этому Зимний откровенно не готов морально. Мирись, Барнс, как хочешь – так и привыкай.
Шаги эхом, гулом отражаются от стен; в здании пусто – действительно. И хорошо; Солдату не хочется проколов во время первой же операции, еще больше не хочется смертей.
В здании пусто, а его все равно дурацкое ощущение, словно следит кто, не покидает. Не паранойя ли? Психотерапевт – один из дилетантов, Россом навязываемых, - так бы и сказал, посоветовал таблетки покрепче и воздержаться от полевой работы; как хорошо, что с некоторых пор Барнс свободен от надобности контактировать с чертовым Россом и его мозгоправами.
Он своим инстинктам доверять привык, к интуиции прислушиваться; оные столько раз спасали его шкуру начиная с того момента, как Зимний Солдат вырвался из лап «Гидры»… не сосчитать.
- На нижнем – тоже чисто, - он пистолет прячет в кобуру – с долей облегчения – и останавливается у блока питания; здесь, судя по всему, один из узлов заложенной в здании взрывчатки. – Можно начинать. Готов?
В комме хмыканье слышится и скрежет какой-то – словно такую вот дверцу щитка с петель снимают. Прямо как Зимний сейчас.
- Готов, - отзывается Сокол через несколько секунд.
Зимний молчит – в клубок проводов вглядывается, на тактическом ремне нашаривая инструмент, осторожно пальцами живой руки касается механизма. Нужный провод в поле зрения попадает, но ускользает тут же; Барнс снова и снова вовремя отдергивает руку, боясь повредить не тот. Никакой, мать ее, концентрации; что с ним вообще творится? Раньше такого не случалось. И неясно ведь, что мешает – то ли звук в наушнике отвлекает, сосредоточиться не дает, то ли навязчивое ощущение – не один, следят.
- Да черт, - Зимний шипит почти, нервно зажимая кнопку наушника, отключая тот ко всем чертям – Сэму не стоит слышать его нервозности. Никому не стоит.
Времени достаточно, Солдат на шаг от щитка отходит, сверлит секунду хмурым взглядом, а после – глаза устало прикрывает, потирает переносицу, шею разминает; словно затекшие плечи действительно могут настолько дискомфорт доставлять, чтобы его отвлекать. Смешно, правда.
Где-то сзади доносится звук – едва-едва уловимый, обычный человек не уловил бы. Солдат – улавливает, разумеется, разворачивается на месте резко, инстинктивно к кобуре тянется… И замирает – пораженный, напряженный, потерянный немного; только пластины бионики знакомо шуршат, рекалибруясь, как перед ударом.
Пальцы так и не касаются пистолета; Зимний руку опускает, ладони в кулаки сжимает нервно. Ничерта с собой поделать не может, когда светловолосая девушка напротив рукой взмахивает.
Они, наверное, мало сейчас друг от друга отличаются – одна на двоих неуверенность во взгляде и позе, готовность сорваться с места и бежать куда-то – куда-угодно, от призраком прошлого подальше. Джеймс ничего не может сделать с плещущимся наружу укором, когда понимает, что вот он – источник щекочущего ощущения в загривке. Вот он – ускользающий из рук, из поля зрения призрак.
Призрак его прошлого все так же прекрасен – как в сорок четвертом, когда на образе любимой женщине отпечатывалось клеймо обиды, предательства, клеймо, неспособное враз выжечь все то, что так лелеялось сержантом из сто седьмого, а после – безыменным оружием «Гидры», пока из него наконец последнее воспоминание не вытравили, в котором улыбка этой девушки хранилась; как в пятнадцатом, когда среди серой безликой толпы вдруг красками вспыхнул образ той, которая знала, помнила, для которой – слабо верится, но вдруг? – важен был.
Это не удивление даже, сожаление легкое – отчего не догадался, не понял? Не предположил даже. А она – тихая непривычно, словно смущенная чем-то, - вот, перед ним.
- Джекки, - не говорит даже – выдыхает, хрипло немного, неуверенно. Будто спрашивает, в реальности видения неуверенный. – Это… ты. И правда. Здравствуй.
Вот так просто – после всего. В пятнадцатом Жаклин Фэлсворт ворвалась в жизнь яркой вспышкой, огнем, всплеском неосознаваемых чувств и эмоций, в отсутствии эмоций напугавших так, что Зимний совершенно трусливо сбежал. Сейчас же, глядя на нее, Барнс чувствовал… тяжесть. Именно так – ставший вдруг ощутимым груз грусти, некогда вытравленной боли – не физической, в кои-то веки, моральной, - и отравленного предательством тепла.
Нет, определенно, это не то, что он хочет чувствовать. К черту.
- Зачем ты здесь? – вместо все других вопросов – зачем следила, чего хочешь, Жаклин? – Здесь опасно. Это, - он кивает легко на щиток за спиной, - может в любую минуту взорваться.
…а ему бы не хотелось, чтобы эта девушка пострадала. От этой мысли неприятно и сердце сбивается с такта.
Черт бы подрал вернувшуюся память.

Он смотрит на нее – хрупкую внешне, по-прежнему красивую; смотрит на лукавый изгиб губ, насмешливый блеск в глазах ловит – это привычное, знакомое, до боли, до дрожи, до закипающего внутри… чего-то. Барнс смотрит на нее – призрак прошлого, любимый в той, ушедшей, потерянной жизни, на призрак, желанный не так уж и давно; удивительно четко помнит запах волос, ощущение сжимающихся на плечах тонких пальцев и то, как глаза меняют оттенок за секунду до пика, как радужка почти прозрачной становится. Помнит, смотрит, мать его, чувствует, а вместе с тем – отделаться не может ощущение, словно все это… не о ней. О другой – действительно любимой и желанной; не ему принадлежит – мальчишке из сорок четвертого, а не ему.
Это все – так давно не о них.
Мираж пропадает – вместе с дерзостью, вызовом в звонком голосе. Словно и не было. А Джеймс даже не скрывает отвращения, слыша дурацкое «соскучилось»; к черту. К черту эту женщину, к черту очевидные ошибки, к которым она одним своих появлением толкает – достаточно, обжегся, поумнел. Повзрослел.
А Жаклин – переживет; не так уж важен тогда был, как оказалось, так с чего бы сейчас этому измениться?
- Чушь не неси, - хмыкает, губы кривит в горькой усмешке – к чему врешь, девочка, кому ты врешь, неужели надеешься, что действительно поверю? Не поверит, разумеется; не той, которая правду выдавала жалкими дозами, главное скрывала, искажала себе в угоду, пока он себя не помнил. Джекки Фэлсворт в те дни последнюю надежду – если у нее таковая присутствовала, - на прощение потеряла.
Чертов писк выдергивает из омута воспоминаний – бескомпромиссно, жестко встряхивает изнутри, заставляя вспомнить, зачем Солдат здесь. Уж точно не ради того, чтобы беседы сентиментальные вести с привидениями.
- С чего бы мне?.. – Джеймс дергает плечом раздраженно – стыдно, Солдат, когда только ты успел настолько потерять контроль над эмоциями, над собой. Что делает с тобой эта женщина одним своим присутствием?
Он медлит – недолго; шаг навстречу, в сторону немного. Жаклин близко, слишком, сердце пару ударом пропускает; вот это уже никуда не годится. Главное – не прикоснуться – твердит себе Барнс упрямо, невидимую грань выставляя. Знает прекрасно – раз переступит оную и сорвется к чертям.
Опасно – о, матерь божья, удивить что ли решила этим? Опасно – это о всем существовании Джеймса Барнса, слишком, до нелепого темном, неудачном, изломанном. Опасно – это о нем самом; он – это опасность. Был ею дольше, чем кем-то другим.
- Смешно, - он хмыкает искренне презрительно – пусть в следующий раз неповадно будет пытаться командовать; эта женщина забыла, наверное, кто из них всегда упертым был до непробиваемости. – Это мое задание, ясно? И я собираюсь его закончить. А тебе – я не должен ничего.
Даже простой жест – нажать на кнопку наушника, включая его снова, - злым получается. Наравне со взглядом, на Жаклин устремленным.
- Какого черта, Барнс?! – голос у Сокола возмущенный и чуточку – испуганный. – Куда пропал?
- Извини, - сдержано произносит Джеймс, возвращаясь к щитку, наплевав даже на то, что собственный границы переступает, оказываясь с Жаклин буквально плечом к плечу. – Маленькая заминка. Ты с первым детонатором разобрался?
- Ага, - Сэм заметно раздражен; кто-то выслушает от него по первое число, когда все закончится – Баки даже улыбается невольно. Эта забота – непривычная, странная немного, - внутри будит тепло. – А с твоим что?
- Работаю над этим. Сэм, эта штука… - Барнс заминается, хмурится, заглядывая в ворох проводов, - … как-то нехорошо себя ведет. Вылетай из здания, ладно? Я скоро выйду.
- Баки, мать твою, если оно рванет…
- Да Сэм, черт! – это – почти срыв, взрыв локального масштаба; у Барнса наверняка по взгляду видно все – как дурацкий спор раздражает, как вся ситуация с толку сбивает. – Я суперсолдат, забыл? Нормально все будет. Давай, уходи. Не хочу, чтобы Роджерс сожрал мне мозг, если что-то криво пойдет.
- Я тебя сам убью, как выберешься, - выдыхает Уилсон в тон Зимнему – с ноткой волнения и совершенно нормального для них флера взаимного раздражения.
Джеймс улыбается едва заметно, снова отключая наушник. И только после – действительно на щитке сосредотачивается, осторожно раздвигая ножом провода, пока нужный не находит. Тот, зараза, оказывается слишком глубоко – черта-с два извернешься, чтобы перерезать и другие не задеть.
- Если не собираешься мозг включить и уйти, пока слишком жарко не стало, – подержи, - бросает он Жаклин, не глядя, и легко кивает на нож в руке. – И можешь пока рассказать, зачем ты здесь на самом деле, Жаклин.
Зимний не смотрит на нее, пока осторожно заводит изогнутый конец пассатижей в ворох проводов, не подцепляет дальний белый; дыхание задерживает, когда перерезает его, ожидая – привычно уже – самого худшего. Но вместо этого всего-то стихает писк и гаснет красный светодиод.
У Барнса шумный, сорванный выдох вырывается, облегчение читается на лице. Он прислоняется плечом к стене, руки на груди скрещивает, смотрит прямо, устало немного и откровенно вопросительно.
- Я жду.

Честность – хорошая черта, на самом деле; редкая, ценная. Кто в этом мире без секретов? Вряд ли такой человек найдется. Но стоит уважать тех, у кого смелости хватает об этих секретах говорить, не прятать в дальний ящик, прикрывая старым хламом, считая искренне, что это поможет лучше, чище казаться.
Честность – то, что Джеймс Барнс в жизни видел не так уж часто; ее и в команде-то не доставало частенько. Не привык – это и не мудрено; наверное, потому слова Жаклин – искренние до мерзкого какого-то, давящего чувства внутри – и кажутся сейчас ненормальными, дикими почти. Иррациональными.
Барнс выдыхает шумно, устало трет переносицу – глупая, детская попытка зрительного контакта избежать хоть на секунды, отрешиться от чужого то ли слишком желанного, то ли банально неприятного присутствия. Мысли воедино собрать пытается – не очень-то успешно, если честно, но хоть неуместное раздражение унять получается. Слишком большой мальчик, чтобы сцены устраивать, - напоминает себе, - хватит.
- Ладно, - голос звучит бесцветно как-то и немного потеряно – Джеймс морщится едва заметно; ну, что за черт – неужели он так и будет в присутствии этой женщины из крайности в крайность бросаться? Глупость какая. – Ладно, - повторяет увереннее и наконец-то поднимает взгляд – спокойный совершенно, разве что усталость – бесконечная, тягучая, застарелая какая-то – на дне серо-голубой радужки плещется. – Допустим – тебе нужно. Надеюсь, я имею право на толковое объяснение и какие-то подробности?
Это грубо звучит, наверное, резко слишком; и Зимнему на какое-то мгновение – доли секунды всего, но он замечает их, фиксирует словно, - становится искренне стыдно. За что он винит ее, за что злится? За глупый поцелуй семидесятилетней давности. Очередная глупость. Все сроки взыскания вины прошли, та давняя боль затерлась, забылась почти, и оставленный на сердце шрам не заметен даже рядом с другими, куда более глубокими, свежими, кое-где кровоточащими иногда – все еще. Чувств не было почти – фантом только, призрачный след, кажущийся горячим, настоящим только благодаря тому, что перегретые машиной для обнуления и магией Ведьмы мозги иногда прошлое с настоящим путают, а образы воспоминаний подменяют давними мечтами да фантазиями.
Ведь так, верно? Барнс хочет верить в это; в кои-то веки действительно, осознанно обмануться желает. Забавная слабость.
- Джекки, просто… - он ведет плечом рассеяно – жест почти беспомощным получается, - …это все слишком неожиданно. Не думал, что ты захочешь столкнуться, когда я буду… все помнить, знаешь; не как в прошлый раз, - это не упрек даже – скупая констатация факта, терпеливое напоминание – нет, перед тобой не тот потерянный в мире, жизни и самом себе парень, все гораздо сложнее на сей раз.
Повисшая пауза кажется неловкой; Барнс понимает это прекрасно, пока украдкой подмечает изменения. В пятнадцатом не до того было – он пытался из-под пресса свалившихся сверху чувств выбраться, вырвать у суки-памяти хоть клочок воспоминаний, чтобы понять больше; тогда ничерта с этим не вышло.
А теперь… теперь и правда можно было сравнить – ту девочку из прошлого с Жаклин Фэлсворт, стоящей перед ним. И Джеймс мог поклясться, что у реальной женщины перед ним глаза были совершенно незнакомые; это даже страшно – немного, и совсем малость – грустно.
- Дерьмовое вышло начало разговора, - признается Зимний тихо, усмехается горько – самому себе, на самом деле, своей же внезапно проснувшейся вспыльчивости. – В целом… Наверное, я рад, что ты в порядке. Неплохо узнать об этом.