Люди часто говорят: я все потерял, мне не за чем жить. Это – слабость, слабость людям свойственна, укорять за нее не стоит, но… зачастую утверждение не имеет ничего общего с реальностью. Тех, чья жизнь действительно рухнула, разрушилась на корню, единицы, на самом деле.
Наверное, Джеймс Барнс мог бы отнести себя к этому меньшинству – по праву; да только не хотел. Опускать руки было самое время два года назад, когда он имени-то своего не помнил, цели не имел. Тогда – это было оправдано; сейчас – ни разу. Сейчас была семья – странная, разномастная слишком, шумная и, пожалуй, довольно пугающая, не в меру безбашенная по большей части, но семья ведь. Семью принято ценить, доверяться, подставлять плечо, когда нужно.
И особенно тем, кто слабее. Большинство людей, вероятнее всего, рассмеялись бы, услышь они, как кто-то зовет Алую Ведьму слабой, но Джеймс бы прибавил еще «хрупкая» и «ранимая». Потому что это правда, как бы ни хотелось, чтобы было иначе. За милой пряталась маленькая девочка, на которую свалилось слишком много всего, храбрящаяся отчаянно, старавшаяся не отставать от других. И желание защитить ее, уберечь от дурного казалось естественным, наравне с нежностью и теплотой. До тех пор, пока не… потянуло. Мягко говоря.
Бросило навстречу – совершенно неожиданно, но так сильно, что сопротивляться было бесполезно; Барнс пытался – недолго, правда. Разум подсказывал, что ничего, кроме братских чувств, к этой девочке возникнуть не должно было; сердце решало иначе. Наверное, будь Ванда против – было бы легче отказать себе; но она не была. Краснела, взгляд опускала смущенно, но не отходила, касалась чаще остальных, говорила часами, когда ночные кошмары выгоняли обоих из спален, и губы под поцелуи подставляла, словно так и должно быть. И казалась совершенно нереальной в свете… всего. Зимнему Солдату вряд ли могло так повезти.
Но тем утром Ванды в привычное время не оказалось ни в гостиной, ни на общей кухне, ни в маленьком читальном зале на пятьдесят пятом этаже – туда никто, кроме них, и не заглядывал, наверное. Стоило начинать переживать, но догадка пришла раньше волнения; не догадка даже – грустное осознание. Маленькую Ведьму всегда железно можно было обнаружить только в одном месте.

Писк приборов не был слышен в коридоре, но вот функциональная кровать и кресло рядом были видны отчетливо через гезеловское зеркало. Узкая девичья спина, ссутуленные плечи, вздрагивающие изредка, - тоже. Внутри что-то неприятно сжималось от этого зрелища.
Дверь в палату открылась бесшумно, до ушей тут же донесся сигнал кардиомониторы и тихие рваные вздохи – плач. Джеймс нахмурился слегка, бесшумно – это он умел, и привычка не желала деваться никуда – прошел в палату, прикрыв дверь за собою, и так же тихо опустился на подлокотник кресла.
- Тебе и не должно быть стыдно, - он ведет плечами, как ни в чем не бывало; замирает на половине движения – отсутствие левой руки все еще напрягает, смущает, и особенно – в присутствие девушки, к которой Барнс был откровенно неравнодушен. – Иди сюда.
Баки склоняется чуть ниже, едва касается кончиками пальцев девичьей щеки, стирая влажные дорожки с нежной кожи, ласково оглаживает скулу, непослушную прядь бережно заправляет за ушко и только после – опускает ладонь на плечо Ванды и легонько притягивает ее к себе, приобнимая; губами касается растрепанной макушки, волосы приглаживает ненавязчиво, и поверх ее головы смотрит на бледного паренька на кровати, опутанного чертовой кучей проводов и трубок.
Его… жаль. Клинт рассказывал о том, как это произошло с Пьетро, и глаза у него словно тухли в тот момент. Не хотелось даже представлять, что испытывала в те мгновения Ванда, но картинка пред глазами представала, как на зло, крайне живая.
- Нельзя, - Баки качает головой медленно и прижимается губами к виску Ванды, обнимает крепче, баюкает, как малого ребенка – как сестру когда-то в детстве. – Верить надо всегда, Ванда. Как бы тяжело ни было, как бы больно. Потеряешь веру – потеряешь возможности.
Это правда; опустил бы Стив руки в сорок третьем – неизвестно, сидел бы здесь Барнс; неизвестно, вернулись бы ребята из сто седьмого к своим семьям. Вряд ли – очевидный ответ.
- Слишком многое свалилось. Тебе тяжело. Это… нормально, - он хмурится – неприятно осознавать, сколько же горя свалилось на эту хрупкую девушку. – Отпусти это. Поплачь сейчас. Станет легче.
Барнс не отстраняется, расстегивая «молнию» и стягивая с себя толстовку, а после – накидывая ее на плечи Ванды. Это неуютно в первую секунду – открывать увечье, никак не скрываемое темной футболкой; Баки слишком привык прятать металлический обрубок и отсутствующую руку за мешковатыми толстовками – иллюзия защищенности, но отказаться от нее сложно.

Ванда достойна уважения – не только потому, что способна стереть с лица земли несколько городов за раз, а потому, что умудряется выглядеть стойкой, удивительно сильной, будучи на самом деле – сломанным ребенком. Ванда умеет обманывать, играть, производить то впечатление, которое хочет; это работает на всех. Почти на всех.
Джеймс не покупается на обманчиво холодный взгляд. Не тогда, когда Алая Ведьма, стоит закрыть дверь комнаты и богом забытого читального зала, превращается в ту девочку, рядом с которой замирает сердце, когда жмется доверчиво, инстинктивно ища защиты. У кого? Смешно подумать – бывшего киллера; не по своей воле убийцы, конечно, но для Барнса это мало что меняет. Отношения к себе уж точно.
Но отказать ей невозможно – не чувствуя осязаемое почти доверие, не видя робкий лучик в карих глазах, словно сообщающий неуверенно – а вот в тебе с разглядела нечто иное, нежели в других, тебе с доверилась, ты – другой. Солдат почти верит в это в такие моменты.
- Ты не одна, - напоминает он тихо; мог бы сказать – я с тобой, ребята с тобой, - но смалчивает, только прижимает к себе ближе и гладит по волосам, позволяя выплакаться; это действительно нужно иногда. – Тссссс, малышка.
Футболка намокает быстро; это неловко – женские слезы для любого мужчины причина стушеваться, попробовать улизнуть. Баки уходить и не думает; только не сейчас, когда Ванда так уязвима, и назревающая истерика ее удивительно близко.
Чем может закончиться истерика Алой Ведьмы знают все.
- Он не бросает, - уверяет Джеймс мягко, полы толстовки помогает запахнуть и снова опускает ладонь на спину, привлекая к себе осторожно. – Он спит, Ванда. И борется – за то, чтобы вернуться к тебе. Вы – семья; он бы никогда не бросил тебя, поверь. Любой брат будет до конца бороться за то, чтобы вернуться к своей сестренке.
Да только не у всех это получается – Барнс молчит об этом, но в голубых глазах мелькает грусть вперемешку со скорбью; просто сержант сто седьмого так и не вернулся к малышке Ребекке с войны, пусть и обещал в вечер перед тем, как уехать на итальянский фронт.
Это вовсе не то, что надо знать сейчас Ванде.
Он гладит узкую спину, плечи, вздрагивающие то и дело; ужасно не хватает второй руки – было бы удобнее обнять, укрыть от чертового мира, слишком жестокого для этой девочки, дать хоть иллюзию защиты на время.
Взгляд падает на Пьетро за секунды до того, как кривая на кардиомониторе искажается вдруг, идет частыми зубцами, сигнал срывается на беспорядочный, аритмичный писк.
Баки первый реагирует, соскальзывая быстро с подлокотника, тянется к красной кнопке над кроватью – вызов медперсонала. Кардиомонитор все еще сходит с ума пугающими звуками, когда в палату без стука врывается бригада медиков, а Пьетро Максмимофф открывает глаза.

Джеймс бы поверил в чудеса сейчас, не убедись он в их существовании раньше. Он смотрит на то, как медики что-то вливают в капельницу, суетятся вокруг кровати, убирая какие-то трубки, искренне пораженно, не думая даже скрывать эмоций, и Ванду к себе снова прижимает – их оттеснили ближе к двери, и мешать сейчас действительно не надо.
- Тише, - просит Баки снова, сжимая пальцы на ее плече. – Тише. Просто подожди.