Искать себя – чертовски сложная задача.
Обрывки воспоминаний – образы пары мальчишек в довоенном Бруклине, скромно обставленная квартира, улыбчивые глаза женщины, которую Баки Барнс звал матерью, вкус яблочного пирога Сары Роджерс – это сменялось окрашенными в багрянец картинами лабораторий на старом заводе, занятым Гидрой, ощущении текущего по венам расплавленного железа, сменялось фантомной болью в потерянной так давно руке, пробирающим каждую клеточку холодом, страхом; все это словно принадлежало ни ему. Другому кому-то – знакомому до боли, близкому словно бы, но… не ему. Человеку со стендов в Смитсоновском музее, улыбчивому, смешливому сержанту из кинохроники, чьей надломленности и не видели словно; трещина, пошедшая по нему тогда, незримо, неуловимо продолжалась где-то внутри Зимнего Солдата, дробила то, что осталось от души, надвое.
Не склеить.
Он знал – не склеить. Пытался, впитывал жадно слова из книг по истории, из найденных в архивах Гидры бумаг, раз за разом черно-белые кадры пересматривал, губы кривил неумело, пытаясь увиденную улыбку повторить, и убеждался снова и снова – нет, не склеить.
Сержант из кинохроники был жив и мертв одновременно – ходил по улицам, прячась за объемными капюшонами и козырьками бейсболок, незнакомую еду пробовал, удивлялся даже, себя вспоминал день за днем все больше, - а чувствовал себя по-прежнему другим кем-то. Не Зимним Солдатом уже, нет, не Агентом – тот умер, водой из Потомака захлебнулся, вытаскивая Стива Роджерса – цель – из воды. Спасая. Оружие Гидры не спасает.
А Баки Барнс, молча войну ненавидевший все то время, что ее частью был, никогда бы не стал вновь окунаться в нее, как заведенный, мотаясь по Америке да Европе после, мстя за того, кого Зола и последователи убивали в кресле под машиной раз за разом. Побрезговал бы; или простил – кажется, у того парня большое сердце было. У этого – только радость от вида разносящего очередную базу взрыва и страха на лицах оставшихся в живых и на свободе гидровских крыс. В живых, впрочем, ненадолго.
Пройти через это самому было бы сложно. Агента направляли годами; вновь обретенная свобода воли дикостью какой-то казалась. И Ник Фьюри появился вовремя – как чувствовал, что в нужное время из тени выходит; просто обнаружился однажды в квартире на окраине Тулузы, хмыкнул насмешливо, когда тот, кто его убить пытался, инстинктивно за спину пакет с выпечкой из пекарни прятал – как что-то чуждое, постыдное для Солдата, - и предложил… то ли помощь, то ли сотрудничество, то ли – просто цель. Барнсу было почти плевать – покуда наводки Ника совпадали с его собственной жаждой отыграться на Гидре, он был благодарен за то, что в кои-то веки нашелся тот, кто упрощал ему жизнь – убирал из-за спины тех, кто отыскать пытался, позволял вздохнуть свободнее.
Зимний Солдат не допускал и мысли, что его снова используют – пусть и без приказов, ловким обманом и лживой доброжелательностью, но используют. Иллюзия того, что он мог выйти из игры, как только захочет, срабатывала раз за разом, подгоняя, воодушевляя, что ли.
Только Барнс не осознавал одного – не отойдет он от дел никогда; не из-за Фьюри даже, из-за себя самого – не знавшего ни черта о мирной жизни.
Неудивительно, наверное, что в холодных пещерах, рядом с угрозой опаснейшего вируса, с незатянувшейся раной под потрепанной формой – так Джеймс Барнс чувствовал себя куда более на своем месте, нежели в уютном номере мотеля в городке неподалеку тремя днями ранее.
Миссия шла по ломаной кривой. Барнс не вписывался в углы оной, поражался то и дело тому, на что его же создателям «творческого духа» хватило – с того момента, как в темных ходах пещер впервые увидел зараженного. Бледное, иссохшееся словно создание с побелевшими, как у мертвеца, глазами на человека походило мало, но наружу рвалось с завидным энтузиазмом и сильным оказалось в достаточной мере, чтобы Солдата же нож ему же в бок и всадить.
Уничтожить тех, кто здесь был, - не такая уж большая проблема; у Зимнего хватало прихваченной взрывчатки, чтобы обрушить своды пещер на зараженных. Не хватало только фантазии на то, как сделать это, не оказавшись самому под завалом, и как образцы добыть прежде – те, о которых вскользь обмолвился Ник, выдавая координаты. У Барнса мозг работал достаточно неплохо, чтобы понять – Фьюри хотел как раз образцы, а не о безопасности местных пекся.
Зимний в себе сомневаться не привык – равно как и отступать. Он бы справился – был уверен; уверенность, похоже, в нем одном жила. Это Барнс осознал, когда, привычно уже пережидая утреннее время активности зараженных – иначе их называть не позволяло что-то, памятью идентифицированное как совесть, - у единственного оставленного не заваленным выходом; выпустить инфицированного из пещеры было недопустимо.
Ко входу приближались. Зрение Барнса слишком редко обманывало – да никогда, если честно, - чтобы он обманывался на счет того, кто это был.
Злость столкнулась с растерянностью внутри, обе эмоции опали, как забытые на столе сливки, сменились раздражением и откровенным отторжением. Баки Барнс был не готов; может, короткие деловые диалоги с Ником Фьюри социальные навыки и позволяли уже, но вот встречу с человеком, упрямо называвшимся другом, - не-а. Ни разу.
Ну его к черту.
Примерно это Зимний и озвучил, - прямо и без всякой там тактичности, - шагнув из тени пещеры, прищурившись недобро – ни разу не от слепившего солнечного света.
- Какого гребанного черта вы забыли здесь?
Голос звучал хрипло – говорить за последние дня не с кем было; Барнс отвыкал быстро – привыкал куда дольше и тяжелее.
- Фьюри прислал? – вопрос был резким, агрессивным почти – как и сверкнувшие затравленно голубые глаза; версия казалась единственно реальной – Солдат слишком хорошо следы заметал, чтобы Роджерс его выследить смог. Романова могла, может быть, да только зачем ей это? – Мне помощь не нужна.
А это уже ложь была – откровенная. Барнсу не нужна была именно их помощь, Стива помощь – человека, чье одно только присутствие заставляло раздражаться и испытывать слишком много эмоций, до того, вообще-то, успешно забиваемых, задвигаемых подальше. Всплеск грозил потерей внимательности, и сейчас это было совсем уж некстати.
Сказать вслух – твоя не нужна, ты лишний, пошел вон, - не позволяла все та же противная часть, называемая совестью. Не вовремя Солдат вернул ее себе…
